Sunflower Sutra | 1994

I walked on the banks of the tincan banana dock and
sat down under the huge shade of a Southern
Pacific locomotive to look at the sunset over the
box house hills and cry.
Jack Kerouac sat beside me on a busted rusty iron
pole, companion, we thought the same thoughts
of the soul, bleak and blue and sad-eyed,
surrounded by the gnarled steel roots of trees of
machinery.
The oily water on the river mirrored the red sky, sun
sank on top of final Frisco peaks, no fish in that
stream, no hermit in those mounts, just ourselves
rheumy-eyed and hungover like old bums
on the riverbank, tired and wily.
Look at the Sunflower, he said, there was a dead gray
shadow against the sky, big as a man, sitting
dry on top of a pile of ancient sawdust—
—I rushed up enchanted—it was my first sunflower,
memories of Blake—my visions—Harlem
and Hells of the Eastern rivers, s clanking Joes
Greasy Sandwiches, dead baby carriages, black
treadless tires forgotten and unretreaded, the
poem of the riverbank, condoms & pots, steel
knives, nothing stainless, only the dank muck
and the razor-sharp artifacts passing into the
past—
and the gray Sunflower poised against the sunset,
crackly bleak and dusty with the smut and smog
and smoke of olden locomotives in its eye—
lla of bleary spikes pushed down and broken like
a battered crown, seeds fallen out of its face,
soon-to-be-toothless mouth of sunny air, sunrays
obliterated on its hairy head like a dried
wire spiderweb,
leaves stuck out like arms out of the stem, gestures
from the sawdust root, broke pieces of plaster
fallen out of the black twigs, a dead fly in its ear,
Unholy battered old thing you were, my sunflower O
my soul, I loved you then!
The grime was no man’s grime but death and human
locomotives,
all that dress of dust, that veil of darkened railroad
skin, that smog of cheek, that eyelid of black
mis’ry, that sooty hand or phallus or protuberance
of artificial worse-than-dirt—industrial—
modern—all that civilization spotting your
crazy golden crown—
and those blear thoughts of death and dusty loveless
eyes and ends and withered roots below, in the
home-pile of sand and sawdust, rubber dollar
bills, skin of machinery, the guts and innards
of the weeping coughing car, the empty lonely
tincans with their rusty tongues alack, what
more could I name, the smoked ashes of some
cock cigar, the cunts of wheelbarrows and the
milky breasts of cars, wornout asses out of chairs
& sphincters of dynamos—all these
entangled in your mummied roots—and you there
standing before me in the sunset, all your glory
in your form!
A perfect beauty of a sunflower! a perfect excellent
lovely sunflower existence! a sweet natural eye
to the new hip moon, woke up alive and excited
grasping in the sunset shadow sunrise golden
monthly breeze!
How many flies buzzed round you innocent of your
grime, while you cursed the heavens of the
railroad and your flower soul?
Poor dead flower? when did you forget you were a
flower? when did you look at your skin and
decide you were an impotent dirty old locomotive?
the ghost of a locomotive? the specter and
shade of a once powerful mad American locomotive?
You were never no locomotive, Sunflower, you were a
sunflower!
And you Locomotive, you are a locomotive, forget me
not!
So I grabbed up the skeleton thick sunflower and stuck
it at my side like a scepter,
and deliver my sermon to my soul, and Jack’s soul
too, and anyone who’ll listen,
—We're not our skin of grime, we’re not our dread
bleak dusty imageless locomotive, we’re all
beautiful golden sunflowers inside, we’re blessed
by our own seed & golden hairy naked
accomplishment-bodies growing into mad black
formal sunflowers in the sunset, spied on by our
eyes under the shadow of the mad locomotive
riverbank sunset Frisco hilly tincan evening
sitdown vision.

Я шел по берегам тинкан-бананового причала и
сел под огромной тенью
Южнотихоокеанского Локомотива, чтобы посмотреть на закат над холмами
бокс-хауса и поплакать.
Джек Керуак сидел рядом со мной на лопнувшем ржавом железном
шесте, спутник, мы думали о тех же мыслях
души, мрачном и грустном, и грустном,
окруженном скрюченными стальными корнями деревьев
машин.
Маслянистая вода на реке отражала красное небо, солнце
затонуло на вершине последних вершин Фриско, ни рыбы в этом
потоке, ни отшельника в тех горах, только мы сами
ревмийглазые и похмелье, как старые бездельники
на берегу реки, уставшие и коварные.
Посмотрите на подсолнух, он сказал, что на небе была мертвая серая тень, большая, как человек, сидящая на вершине кучи древних опилок— - я бросился в заколдованный-это был мой первый подсолнух, воспоминания о Блейке-мои видения-Гарлем и адские реки восточных рек, хлопающие Джо, жирные бутерброды, мертвые детские коляски, черные безредукторные шины, забытые и незапятнанные, поэма о берегу реки, презервативы и горшки, стальные
ножи, ничего из нержавеющей, только грязная гадость и острые как бритва артефакты, уходящие в прошлое, и серый Подсолнух, балансирующий против заката, хриплый, мрачный и пыльный, с грязью и смогом и дымом старых локомотивов в его глазах-лья мрачных шипов, сдвинутых вниз и сломанных, как потрепанная корона, семена выпали с его лица, скоро беззубый рот солнечного воздуха, солнечные лучи уничтожены на его волосатой голове, как высохшая проволочная паутина, листья торчатали из рук, как из стебля. корень опилок, сломанные куски штукатурки, выпавшие из черных веток, мертвая муха в ухе, нечестивые побитые старые вещи, которыми ты был, мой подсолнух, О, моя душа, я любила тебя тогда!
Грязь не была грязью человека, кроме смерти и человеческих локомотивов, всего этого одеяния пыли, той завесы из темной кожи железной дороги, этого смога щеки, этого веко черного мисьри, этой закопченной руки или фаллоса или протуберанца искусственных, хуже грязи-индустриальных-современных—всей этой цивилизации, пятнающей твою сумасшедшую золотую корону— и этих мрачных мыслей о смерти и пыльных безлюбленных глазах и концах и увядших корнях внизу, в доме—куча песка и опилок, резиновые купюры, доллар и машины, внутренности плачущей кашлящей машины, пустые одинокие тинканы с их ржавыми языками, что еще я могу назвать, копченый пепел какой— то сигары-петуха, пезды тачек и молочные груди машин, беспокойные задницы из стульев и сфинктеры динамиков—все это запуталось в твоих мумиевидных корнях—и ты там стоишь передо мной на закате, вся твоя слава в твоем облике!
Идеальная красота подсолнуха! идеальная, превосходная!
прекрасное существование подсолнуха! сладкий естественный взгляд
на новую хип-Луну, проснулся живым и возбужденным,
схватившись в тени заката, восход солнца золотой.
ежемесячный Бриз!
Сколько мух жужжало вокруг тебя, невинных от твоей
грязи, пока ты проклинал небеса
железной дороги и свою цветущую душу?
Бедный мертвый цветок? когда ты забыл, что ты
цветок? когда ты посмотрел на свою кожу и
решил, что ты импотент, грязный старый Локомотив?
призрак Локомотива? призрак и
тень некогда мощного безумного американского локомотива?
Ты никогда не был локомотивом, Подсолнух, ты был ...
подсолнух!
А ты паровоз, ты паровоз, не забывай меня!

Так что я схватил скелет Толстого подсолнуха и засунул его в свою сторону, как скипетр, и передал свою проповедь моей душе, и душе Джека тоже, и всем, кто будет слушать, —мы не наша кожа грязи, мы не наш мрачный, мрачный, бессмысленный Локомотив, мы все красивые золотые подсолнухи внутри, мы благословлены нашим собственным семенем и золотыми волосатыми обнаженными свершениями-тела, растущие в безумные черные формальные солнечные лучи на закате, мы следим за нашими глазами под тенью безумного Локомотива реки Тинк-Сансет-Сансет.сидячий взгляд.